Горькие лимоны.

Фрагменты книги.

Как купить дом

Последними пришли греки и спросили Господа, что даст он им в дар.

— А чего бы вам хотелось? — спросил Господь.

— Нам хотелось бы Власти, — сказали греки.

А Господь в ответ:

— Бедные мои греки, вы пришли слишком поздно. Все дары уже разобраны, и почти ничего не осталось. Власть я отдал туркам, болгарам — Трудолюбие; евреям — Расчетливость, французам — Хитрость, англичанам — Безрассудство.

Тогда греки очень разозлились и стали кричать:

— Что за козни, почему про нас забыли?

— Ну ладно, раз уж вы так настаиваете, будет и вам подарок. Чтоб не ушли вы с пустыми руками, пусть Козни вам и достаются, — так сказал им Господь.

Болгарская народная сказка.

Сабри Тахир, если верить облупившейся вывеске на его конторе в турецкой части Кирении, был оценщиком и агентом по недвижимости, однако с тех пор, как написали вывеску, область его интересов успела стать заметно шире, и теперь он явно был не только оценщиком и не только агентом по недвижимости. Центр паутины находился в прохладном темном полуподвале дома, расположенного на стратегически важном пересечении двух улиц, напротив выстроенной в память о каком–то святом или воине маленькой турецкой часовни; имени героя никто уже не помнил, однако его каменное надгробие по–прежнему служило для правоверных объектом поклонения и местом паломничества. Над могилой стояло сухое, пропыленное насквозь перечное дерево с неизменной парой ex voto на нижних ветвях.

За домом начинался бесформенный и безразмерный, заросший крапивой двор, где стояли два–три сарая, забитые разрозненными деталями каких–то механизмов и сваленными в огромные кучи цельными стволами олив и рожковых деревьев, а между сараями громоздились штабеля железнодорожных шпал и каркасы автобусов — любая здешняя тропа неизменно упирается в такие вот слоновьи кладбища. Империя Сабри делала свои первые шаги, хотя уже сейчас было ясно, что ее хозяин далеко пойдет. В одном из сараев с утра до вечера стенала и скрежетала циркулярная пила, доверенная заботам двух весьма недурных собой и весьма небрежно одетых молодых турок в зеленых головных повязках; рядом — через равные промежутки времени — неторопливо и со вкусом испражнялась машина по производству цементных блоков, и звук был просто чарующий.

За всей этой многообразной деятельностью Сабри мог надзирать прямо из магазина, из полумглы, где он и просиживал большую часть дня за чашечкой турецкого кофе, недвижимый, ко всему безразличный, но с зорким глазом. Его стол стоял в самой дальней части помещения, у стены, и чтобы до него добраться, нужно было сперва пересечь terrain vague, настолько плотно заставленный креслами, школьными партами, детскими колясками, газовыми плитами, обогревателями и прочими бесполезными порождениями цивилизации, что больше всего это было похоже на первый этаж магазина “Мейплс”.

Самому Сабри было, наверное, лет сорок. Это был человек крепкого телосложения и с прекрасной головой. Вид у него был добродушный и сонный — обаятельная улыбка, ослепительные зубы, внимательные карие глаза; нечто похожее встречаешь иногда на рекламных плакатах турецких туристических фирм. Но воистину турецкой была в нем главным образом та леность плоти, та роскошная безмятежность, с которой он воспринимал окружающий мир. Ни один грек не в состоянии сидеть неподвижно, чтобы при этом не суетиться, не притаптывать ногой, не постукивать карандашом, не подергивать коленом или не цокать языком. Турок не сидит, он покоится — этаким монолитом — молчаливый и замкнутый в себе, как рептилия. Такой вид бывает у хамелеона, который застывает на ветке и, ни разу не сморгнув, час за часом созерцает бытие; который, судя по всему, живет в раздумчивом и мудром состоянии внутреннего равновесия, означенном арабским словом kayf. Мне доводилось видеть, как Сабри грузит бревна, как он кричит на крестьян, я даже видел Сабри, бегущего по улице; но ни разу не возникало ощущения, что он потратил на это хотя бы каплю энергии. Его слова, его поступки были гладкими, как данность; они стекали с него, как мед стекает с ложки.

В то утро, когда я впервые ступил под сумеречные своды магазина, штаб–квартиры растущей империи, он с отсутствующим видом сидел за столом и чинил неисправную зажигалку. Тон его приветствия был вежливым, хотя и чувствовалось, что он сейчас занят и ему не до меня; однако, когда я подошел поближе, он отвлекся на долю секунды для того, чтобы щелкнуть пальцами, и тут же откуда–то из окружавшей его полумглы материализовался стул. Я сел. Он отложил зажигалку и глядел теперь на меня молча и не моргая.

— Мистер Сабри, — сказал я, — мне нужна ваша помощь. Я навел в Кирении справки, и повсюду слышал одно и то же: из всех здешних деловых людей в последнюю очередь имеет смысл связываться именно с вами. То есть, проще говоря, что во всей округе вы самый отпетый мошенник.

Моя мысль показалась ему даже не столько обидной, сколько не лишенной интереса. Тем не менее глаз его, внимательный и острый, едва заметно блеснул, и он слегка наклонил голову, чтобы повнимательнее меня рассмотреть. Я решил, что пора продолжать.

— Я в Леванте не первый день и знаю, что может означать репутация мошенника. Она может означать только одно — человек, о котором так говорят, просто умнее прочих. — Здесь было никак не обойтись без рук, ибо ум на местном языке жестов обозначается следующим образом: следует медленно и важно поднести указательный палец правой руки к виску и осторожно постучать, как ложечкой по скорлупе яйца за завтраком. (Кстати, осторожность при этом действительно не повредит, потому что, стоит вам слегка повернуть палец, будто вы заворачиваете винт, и смысл станет совершенно другим: это означает, что у человека “винтиков не хватает” или что у него “сорвало резьбу”.) Итак, я осторожно постучал себя по черепу. — Умнее всех прочих, — повторил я. — Настолько, что в людях недалеких это вызывает зависть.

Он не спешил соглашаться или не соглашаться со мной. Он просто сидел и разглядывал меня, как разглядывают какую–нибудь механическую штуковину, когда не совсем понятно, зачем она, собственно, нужна. Но выражение его глаз почти неуловимо изменилось, в них зародился намек — всего лишь намек, и весьма отдаленный — на восхищение.

— Я пришел сюда, — продолжил я, уже уверенный в том, что с английским у него все в порядке, поскольку до сей поры он, судя по выражению лица, улавливал смысл каждого сказанного мною слова, — я пришел сюда не с деловым предложением, а для того, чтобы просить вас о помощи. Денег на мне не заработаешь. Я хотел бы воспользоваться вашими талантами и вашим опытом. Я пытаюсь подыскать себе дом в деревне, и чем дешевле, тем лучше, чтобы поселиться в нем на год или на два — а может, и навсегда, если мне здесь понравится. Теперь я вижу, что не ошибся; никакой вы не мошенник, вы самый настоящий турецкий джентльмен, и я чувствую, что могу полностью ввериться вашей заботе — если вы согласитесь взять на себя эту ношу. Мне в обмен предложить вам нечего, за исключением благодарности и дружбы. Я прошу у вас как у благородного турецкого джентльмена совета и помощи.

На протяжении всей этой речи цвет лица Сабри претерпевал тончайшие метаморфозы, и когда я закончил, на щеках его играл теплый румянец. Я понял, что могу поздравить себя с блестящей дипломатической победой: я целиком и полностью положился на железный закон гостеприимства, на коем основаны все и всяческие отношения в Леванте, — и не прогадал. Более того, едва ли не главную роль сыграло волшебное слово “джентльмен”: для Сабри оно означало возможность приобрести в глазах иностранца непривычный, хотя вне всякого сомнения вполне подобающий ему статус, и все дальнейшие отношения со мной он станет выстраивать соответственно этому новому статусу. Одна–единственная хорошо продуманная речь — и я приобрел надежного друга.

Он наклонился ко мне через стол, уже с улыбкой, и тактично, доверительно похлопал меня по руке.

— Ну конечно, дорогой мой, — сказал он, — конечно. — Затем он внезапно выбросил челюсть вперед и выкрикнул короткий приказ. Из полумглы явился босоногий юноша с кока–колой на подносе; было ясно, что он все приготовил заранее, повинуясь какому–то не замеченному мною жесту. — Попей, — тихо повторил Сабри, — и расскажи мне, какой ты хочешь дом.

— Обычный деревенский дом, не современную виллу.

— Далеко?

— Не слишком. Где–нибудь на окрестных холмах.

— Старые дома обычно приходится доводить до ума.

— Если у меня получится купить дешево, я так и сделаю.

— На какую сумму ты можешь рассчитывать?

— Четыреста фунтов.

Он помрачнел, и его можно было понять, поскольку после войны цены на землю здорово взлетели и продолжали расти примерно теми же темпами вплоть до времени моего отъезда с острова, когда участки под застройку в центре Никосии шли примерно по той же цене, что участки в центре Вашингтона.

— Дорогой ты мой, — задумчиво проговорил он, поглаживая себя по усам. — Дорогой ты мой. — За пределами полутемного магазина весеннее солнце отблескивало на перегруженных прохладными танжеринами деревьях; холодный ветер, заряженный вкусом и запахом снега с Тавра, с турецких гор на той стороне пролива, тронул листья пальм. — Дорогой ты мой, — раздумчиво повторил Сабри. — Да, конечно, если бы ты хотел купить дом где–нибудь подальше, очень далеко, это было бы легко устроить, но ты, наверное, хочешь жить поближе к столице?

Я кивнул:

— Если у меня кончатся деньги, придется искать работу, а за пределами Никосии я ничего не найду.

— Ты хочешь стильный старый дом не слишком далеко от Кирении. — Более удачную формулировку найти было бы трудно. Сабри задумчиво прошелся взад–вперед между подвальными тенями и загасил сигарету о ящик. — Дорогой мой, честно говоря, — сказал он, — это будет зависеть от того, насколько нам повезет. Я знаю, что к чему, но тут уж как повезет. И самое трудное — найти человека, с которым можно иметь дело. Потому что, мой дорогой, обычно вокруг сразу собирается все его чертово семейство. — Тогда я еще и понятия не имел, что он имеет в виду. Мне еще предстояло сделать пару открытий. — Если какое–то время я не буду давать о себе знать, не бери в голову. Найти для тебя подходящий дом будет не просто, но мне кажется, я смогу тебе помочь. Я буду работать, даже если ты ничего не будешь об этом знать. Ты понял меня, мой дорогой? — Последовало теплое рукопожатие.

Я пошел обратно к дому Паноса и едва успел дойти до центральной улицы, как из переулка вывернул Ренос, чистильщик обуви, и взял меня под руку. Это был маленький тщедушный человечек с глазами, какие пришивают обычно тряпичным куклам.

— Друг мой, — сказал он, — ты был у Сабри. — Шпионить без устали за собственными друзьями и знакомыми — любимая в Средиземноморье игра, общая, впрочем, для всех не преуспевших в грамоте человеческих сообществ, чья жизнь целиком и полностью основана на устной традиции и на искусстве сплетни.

— Да, — согласился я.

— Ой, — он разыграл на языке жестов целую пантомиму: обжег кончики пальцев, тронув раскаленные угли, а потом принялся на них, на пальцы, дуть. Что означало: неприятности неизбежны.

Я пожал плечами.

— Что делать? — жизнерадостно сказал я.

— Ай–ай–ай, — простонал Ренос, прижал ладонь к щеке и принялся горестно мотать головой, как будто у него вдруг заболел зуб. Но больше не сказал ни слова.

К тому времени, как я добрался до дома, Панос тоже знал о моем визите к Сабри — новости здесь разносятся со скоростью барабанного телеграфа.

— Ты был у Сабри, — сказал он, как только я пересек восхитительный церковный дворик и сел с ним рядом на балконе, лицом к обманчивой голубизне весеннего моря. — Это насчет дома? — Я кивнул. — Ты правильно сделал. Я и сам хотел тебе посоветовать то же самое.

— Клито говорит, что он мошенник.

— Чушь. Я давно его знаю, и он ни разу меня не обманул. Его, конечно, на мякине не проведешь, что вообще–то для турок редкость: они всю жизнь в полудреме. Но мошенник он ничуть не больший, чем все остальные. Если уж на то пошло, Клито и сам тоже мошенник. За эту бутылку “Коммандерии” он взял с меня лишнее. Да, кстати, а ты не сказал Сабри, сколько у тебя денег?

— Нет. Я назвал сумму поменьше.

Панос восхищенно прищелкнул языком.

— Я вижу, ты действительно понял, как в наших краях делаются дела. От слухов здесь спасенья нет, так что какой бы суммой ты ни располагал, об этом скоро будет знать вся округа. Ты правильно сделал, что занизил цифру.

Я принял из его рук стакан сладкой “Коммандерии” и — с расписного фарфорового блюда — маринованный перчик; дети на самом солнце трудились над головоломкой. Церковный сторож, повинуясь внезапному отчаянному порыву, ударил в колокол, и тишина вокруг наполнилась отзвуками, как будто птица забила крыльями.

— Я слышал, — сказал Панос, как только воздух перестал вибрировать, — что твой брат погиб на войне, при Фермопилах.

— Если честно — но только между нами, — я всю эту историю выдумал от начала до конца, просто чтобы…

— Подначить Франгоса!

— Так точно. Я боялся, что придется с ним драться.

— Превосходно. Просто замечательно, — тонкость моего хода привела Паноса в полный восторг. Он рассмеялся, восхищенно похлопывая рукой о колено. — Тебе палец в рот не клади. И если уж речь зашла о мошенниках, ты будешь почище любого из нас.

Быть таким вот образом включенным в галерею киренских мошенников — большая честь.

В тот вечер урок географии повторял я, а не дети; Панос стоял со мною рядом и одобрительно кивал, покуда я переводил указательный палец с одной вершины на киренском горизонте на другую, неспешно отслеживая пролегающий вдоль голубых хребтов путь от той точки, где средь затянутых вечерней дымкой ферм и виноградников лежала невидимая Мирту, до той, где дремал между желто–зеленых ячменных полей Аканту (тоже невидимый). По правде говоря, к настоящему времени я вызубрил урок настолько четко, что вместе с именами мест, куда мне только предстояло съездить, в памяти всплывали отчетливые зрительные образы. Я видел лимонные рощи Лапитоса и густую прохладу тамошних садов; слышал приглушенный рокот ручья, сбегающего с горного склона в долину. Огромная двурогая корона Хилариона высилась прямо у нас за спиной, и тамошний замок нежил свои коричневато–рыжие бока в последних, золотистых, как львиная шкура, вечерних лучах. Чуть ниже, через перевал, шла главная дорога на Никосию. Дальше к востоку высилась череда вершин, равных друг другу в мрачном своем величии, — одна немного ниже, другая выше, соединенные, как ноты в единой гармонии музыкального аккорда: Буффавенто, гнездо ветров, где у подножия притулилось изящное и тихое готическое аббатство Беллапаис; Пендедактиль, чья пятиглавая вершина напоминала пятерню Дигениса, героя местного фольклора; и они медленно таяли в вечерней мгле и плыли во тьму, к востоку, подобно гордым парусам большого венецианского “купца”, туда, где в самом конце длинной каменной рукояти Карпатоса грезил, укутавшись в морскую пену, мыс Андреас. Имена мест звучали колокольным перезвоном, греческие Бабилос и Мирту, турецкий Казафани, от крестоносцев оставшийся Темплос… Коктейль был терпкий и ударял в голову.

— Прекрасно, — сказал наконец Панос и удовлетворенно вздохнул. — Ты и в самом деле все помнишь. Теперь осталось там только побывать.

Раньше я именно так и намеревался поступить, но потом весь ушел в хлопоты, связанные с домом, а от проблем перевозки багажа, перевода денег, корреспонденции и так далее голова у меня и вовсе пошла кругом. И я оставил этот план до времени в покое, покуда не буду по–настоящему готов к встрече. До сей поры, если не считать нескольких коротких экскурсий по окрестностям Кирении — где мы собирали грибы и весенние цветы, я еще нигде не был; да по сути, ничего и не делал — только плавал и строчил письма. Островная жизнь, какой бы она ни казалась праздничной, очень строго подчинена обстоятельствам, и чем раньше ты начнешь дозировать собственные впечатления, тем лучше, потому что в конце концов неизбежно наступит момент, когда все вокруг будет тебе известно и от бесконечного повторения попросту утратит вкус. Если никуда не торопиться, прикинул я, и если все мое время будет в полном моем распоряжении, Кипр, в пересчете на свежие впечатления, даст мне года два как минимум; а если потянуть подольше, а я хотел потянуть подольше, его хватит на полные десять лет.

По этой причине я и намерен был начать свое знакомство с ним прежде через людей, чем через пейзажи, погрузиться в роскошное чувство общности образа жизни с обычными здешними крестьянами; а уж потом закинуть сети дальше, в его историю — и подсветить сей тусклой лампадой особенности национального характера, предложив моим персонажам структуру, в которой они могли бы занять подобающие им места. Увы и ах! Времени на это у меня не хватило.

Месяц или около того весенней погоды, щедрой на обещания скорого лета, оказался чистой воды надувательством. Однажды утром мы проснулись под низким, сплошь увешанным уродливыми фестонами иссиня–черных облаков небом и увидели, как волны длинных, похожих на стрелы серебряных игл обрушиваются одна за другой на стены Киренского замка. Удары и раскаты грома; и виноградно–синее море, то и дело озаряемое фосфорическими вспышками молний, которые, подобно семейству разгулявшихся драконов, когтили нас со стороны турецких гор. Выложенные каменными плитами полы стали вдруг холодными и влажными, забормотали переполненные водостоки, сбрасывая на улицу целые водопады. А ниже море обрушивало на берег тяжелые крутые валы — на те самые пляжи, где еще неделю тому назад мы сидели в сандалиях и шортах, пили кофе и узо и строили планы на лето. Перемена была разительная, и ты почти физически ощущал, как наливаются соком буйные заросли трав под оливами, как весенние цветы раскрывают свои нежные лепестки на горных склонах чуть ниже Клепини.

Для приезда Сабри момент был явно не самый подходящий, но тем не менее Сабри приехал — в один черный в буквальном смысле слова день, прикрывшись от буйства стихий носовым платком в горошек. Он появился у Паноса в промежутке меж двумя могучими громовыми раскатами, этаким пришельцем из преисподней в промокшем насквозь костюме, и выдохнул:

— Дорогой мой, я хочу кое–что тебе показать, только я прошу, — и едва ли не с болью в голосе, — не вини меня, если что–то будет не так. Я сам там еще не был. Но может так случиться… — он принял заледеневшими пальцами стакан вина. — Деревня называется Беллапаис, но это далековато от дороги. Впрочем, ладно, ты едешь? Я на такси. Хозяин, конечно, прохвост. Я ничего не могу гарантировать.

Было видно, что ему очень не хочется, чтобы я судил о его профессиональных навыках по первому, возможно ошибочному, впечатлению. Вдвоем мы промчались через гулкий залитый водой дворик и дальше, вниз по длинной лестнице, туда, где ждало нас допотопное такси Джамаля. На дверцах не было ни единой ручки, и последовала короткая фарсовая сцена на три действующих лица в духе турецкого театра теней; в результате мы все–таки пробились внутрь машины сквозь слабейшие в ее оборонительных укреплениях места. (Джамалю пришлось протиснуться сквозь багажное отделение, а потом еще и скрючиться особым образом на заднем сиденье, помогая нам открыть дверь.) Затем мы тронулись — и пейзаж вокруг был едва различим: из–за дождя, а также по причине полного отсутствия дворников на ветровом стекле. Чтобы не врезаться во что–нибудь ненароком, Джамаль был вынужден вести машину, высунув голову из окна. Снаружи молнии с завидной регулярностью высвечивали почерневшие от дождя куски горных склонов.

Едва мы выехали из Кирении, дорога свернула вправо и потянулась сквозь туманно–зеленые плантации олив и рожковых деревьев туда, где у самого подножия горы притулилась, в дожде и дымке, Беллапаис.

— И все–таки, — глубокомысленно изрек Сабри, — с погодой нам повезло, потому что сейчас все сидят по домам. В кафе никого не будет. Мы не дадим повода для сплетен, мой дорогой. — Я понял, что он имел в виду: в любом споре относительно цен и продаж мнение деревенских всезнаек может всерьез повлиять на запросы владельца собственности. Чем обстановка интимнее, тем лучше; если дебаты по условиям сделки переместятся в деревенскую кофейню, последствия предугадать невозможно.

Я был готов увидеть нечто прекрасное и уже знал, что руины монастыря в Беллапаисе — один из красивейших памятников готической эпохи во всем Леванте, но я никак не ожидал той захватывающей дух геометрической законченности, с которой маленькая деревушка охватывала монастырь с разных сторон, осторожно, как в вату, укутав его и прислонив к прохладному боку горы. Перед последним подъемом дорога начала виться среди апельсиновых и лимонных садов, наполненных шумом бегущей воды. К тому же путь наш был сплошь усыпан абрикосовым и персиковым цветом: роскошь неправдоподобная, как декорация в японской пьесе. Последние сто с небольшим ярдов дорога шла по окраине деревни, мимо спускающихся один за другим по склону серых, на старый образец построенных домов со сводчатыми резными дверными створами на старомодных же петлях. Потом под Древом Лени мы сделали резкий поворот на сто пятьдесят градусов — и уткнулись в центральную площадь. Под оплеухами ветра гнулись молодые кипарисы; на обширных клумбах меж абрикосовых деревьев щедро цвели великолепные розы. Но шел дождь, и в Беллапаисе царило безлюдье.

Владелец дома ждал нас в глубоком дверном проеме, накинув на голову мешок. Это был довольно мрачного вида человек, по профессии сапожник, которого я уже несколько раз видел в Кирении: он слонялся без дела по улицам. Особой радости по поводу нашего прибытия он не выказал — может, просто погода такая — и, не проронив ни единого лишнего слова, тут же повел нас вверх по вымощенной булыжником улице, то и дело запинаясь и оскальзываясь на неровных мокрых камнях. Канавы были переполнены, вода шла через край, и Сабри, все с тем же носовым платком на голове, неодобрительно оглядывался по сторонам, пробираясь между намытыми за несколько дней кучами грязи, в которых копошились куры.

— Н–да, мой дорогой, не нравится мне все это, — сказал он после того, как мы отошли от площади ярдов на сто, а до места так и не добрались. — Пусть в таких местах покупают себе дома скалолазы. — Но наш вожатый по–прежнему двигался вперед, и мы, из чистого любопытства, старались от него не отставать. Улица резко пошла в гору и более всего напоминала теперь русло горной реки; по самой ее середине вода неслась сплошным стремительным потоком. — Боже, — простонал Сабри, — дорогой ты мой, да тут хоть форель лови. — С ним трудно было не согласиться. А мы все шли и шли вверх, стараясь ступать по проложенному вдоль канавы бордюру там, где таковой сохранился. — Ох и влип же ты по моей милости, — сказал Сабри, — теперь наверняка подхватишь насморк, а виноват буду я.

Вид у деревушки был совершенно очаровательный; архитектура чистейших крестьянских традиций: через огромные сводчатые двери с привычной в здешних деревнях резьбой, в которой до сих пор угадывается венецианское влияние, можно углядеть во внутренних двориках турецкие, под куполом, нужники; окна закрывали допотопные турецкие ставни–жалюзи. Такую чистоту, такую аутентичность встретишь разве что на Крите, да и то в горах. И повсюду — розы и бледные облачка абрикосового и персикового цвета; на окнах в навесных ящичках из старых канистр растут лекарственные травы; и венчает каждый дворик, этаким посланником из моего индийского детства, роскошный зеленый веер банановых листьев, шуршащих на ветру как пергамент. Сквозь притворенные двери таверны — скорбные всхлипы мандолины.

На самой вершине холма, там, где деревня уступала место диким горным зарослям, стояла старая ирригационная цистерна, и здесь наш провожатый свернул за угол, вынув из–за пазухи железный ключ размером с полруки здорового мужчины. Мы вскарабкались вслед за ним на последний пригорок и вышли к дому, большому кубической формы дому, какие строят турки–киприоты, с массивными резными дверями, сработанными во время оно для какой–то вымершей расы гигантов и для их огромных стад.

— Очень стильно, мой дорогой, — сказал Сабри, указывая на прекрасные окна с резными деревянными ставнями, — но что за дом, что за дом! — и он с видом знатока пнул ногой стену, так что отвалился кусок штукатурки и открыл его наметанному глазу все тайны постройки. — Саманный кирпич, глина пополам с соломой. — Что, конечно, было в высшей степени неприемлемо.

— Да ладно, — сказал я, взбудораженный смутным внутренним чувством, которое наверняка не смог бы облечь в слова. — Бог с ним. Раз уж мы сюда пришли, давай посмотрим.

Хозяин всем телом повис на ключе, чтобы провернуть его в замочной скважине, — замок был допотопный, на пистолетной пружине, какие встречаются иногда в средневековых английских домах. Мы тоже поднажали, упершись ему в плечи, и давили до тех пор, пока ключ со скрежетом не провернулся и огромная дверь не подалась под нашими общими усилиями. Мы вошли, а хозяин тем временем откинул две могучих щеколды, на которые была заложена вторая половинка двери, открыл обе створки и подпер вязанками прутьев. На этом его интерес к предприятию угас окончательно, поскольку он так и остался стоять в дверях, почтительно, не снимая с головы мешка и не выказывая никакого видимого интереса к нашим действиям. На первом этаже было сумеречно и тихо — и на удивление сухо, если учесть, что творилось снаружи. Я постоял немного, прислушиваясь к ритму собственного сердца и оглядываясь вокруг. Четыре высокие двойные двери были великолепны, как и оба выходившие в холл окна, закрытые деревянными, в турецком стиле, резными ставнями. Сами пропорции дома и то, как все здесь было расположено, пришлись мне по душе; и даже Сабри откровенно понравилась резьба — искусная и в прекрасном состоянии.

Пол, хотя и земляной, был сух, как будто выложенный плиткой. Изоляцию стены этого дома явно давали хорошую — хотя, в общем–то, с саманом всегда так, если кладка достаточно толстая. В банановых кронах снаружи стенал ветер, а в промежутках был слышен далекий плач мандолины.

Сабри, который наконец сумел перевести дух, приступил к детальному осмотру всего и вся, я же, по–прежнему одолеваемый смутным чувством узнавания этого дома, прошел в самый конец зала и принялся смотреть, как лупит по гранатовым листьям дождь. Площадь сада вряд ли превышала двадцать квадратных ярдов, но деревья здесь росли так плотно, что кроны составляли единую, почти непроницаемую кровлю. Их было слишком много — часть придется вырубить: я даже вздрогнул, поймав себя на этой полумысли. Не рановато ли распоряжаться? Я еще раз небрежно их пересчитал: шесть танжеринов, четыре горьких лимона, два граната, два тутовника и высокий, наклонно растущий орех. С обеих сторон к саду примыкали дома, которых было почти совсем не видно за зеленью. В этой части деревни, на крутом склоне, строили уступами: балкон, над ним еще балкон, а между ними деревья. Кое–где сквозь зелень проглядывало море или — силуэтом — уголок аббатства.

Мои мечты были прерваны громким, на мычание похожим звуком, и на секунду я испугался, что Сабри принес себя в жертву, обнаружив в одной из комнат что–нибудь ужасное в состоянии стропил и балок. Но нет. Мычала телка. Она стояла в ближайшей к выходу комнате, привязанная к вделанному в стену кольцу, и с печальным видом жевала жвачку. Сабри осуждающе поцокал языком и притворил дверь.

— Чертова корова, мой дорогой, — улыбнулся он со снисходительностью истинного горожанина по отношению к мужицким штучкам. — И прямо в доме.

Были еще две довольно приличные комнаты, соединенные старинной створчатой дверью, и в них пара резных комодов. Потом наступил роковой момент.

— Не открывайте! — закричал хозяин и поспешил на помощь доблестному Сабри, боровшемуся с дверью, за которой, судя по всему, бушевало какое–то огромное животное — верблюд или, может быть, слон? — Совсем забыл вам сказать, — пропыхтел хозяин, когда мы, уже втроем, подналегли на дверную створку. Комната была по грудь засыпана зерном, которое тут же потекло наружу, стоило Сабри приоткрыть дверь. Всем вместе нам удалось ее закрыть, но прежде Сабри успел обратить внимание, насколько сухим было хранившееся в комнате зерно.

— В доме сухо, — с некоторой неохотой признал он, едва переведя дыхание. — По крайней мере, на первый взгляд.

Но это было не все; мы уже совсем было собрались уходить, как вдруг хозяин вспомнил, что в доме есть еще на что взглянуть, и уставил дрожащий палец в потолок, совсем как святой Иоанн на иконах.

— Еще одна комната, — сказал он, и мы вышли во двор, где продолжал накрапывать дождь, к узенькой наружной лестнице, вскарабкались по ней на балкон и оба застыли, лишившись дара речи. Вид был неописуемый. Под нашими ногами деревня уходила вниз и вдаль, изгибаясь в сторону зеленого мыса, на котором, резным силуэтом прорисованное на фоне турецкого Тавра, высилось аббатство. За широкими дугами холмов виднелись серо–золотистые вишневые и апельсиновые сады и изящный абрис казафанской мечети. С этакой верхотуры мы видели по сути весь Беллапаис, а за ним, в пяти милях, Кирению, и тамошний замок выглядел до смешного игрушечным. Даже Сабри был потрясен открывшимся видом. Прямо за нашими спинами гора возносилась в голубые выси, увенчанная косматыми зарослями и осыпающимися башенками Буффавенто.

— Бог ты мой! — осевшим голосом сказал я. — Вот это место.

Сам балкон представлял собой всего–навсего ровную глиняную площадку без перил. В дальнем его углу — по диагонали от нас — и в самом деле располагалась довольно вместительная комната, теперь совершенно пустая, если не считать пары туфель и пирамидки танжеринов. Мы вернулись на балкон с его потрясающим видом. Гроза сошла на нет, и солнце делало первые слабые попытки пробиться из–за туч; вся восточная часть панорамы была залита тем самым светом, который царит над эль–грековским Толедо.

— Но этот балкон здесь вроде как сам по себе, — проговорил с искренним сожалением в голосе Сабри, — дорогой мой, тут нужен цемент.

— Зачем?

— Я тебе расскажу, как строится крестьянский дом — крыша в крестьянском доме. Пойдем–ка вниз. — Мы спустились по узкой наружной лестнице, а он тем временем достал блокнот и карандаш. — Сначала кладут балки, — сказал он, ткнув пальцем вверх, где лежал длинный ряд великолепных деревянных балок, и одновременно царапая на бумаге схемку. — Потом, на них, тростниковые циновки. Потом, в качестве наполнителя, лозняк или, бывает еще, сухую морскую траву. Потом глину из Карми, потом щебенку. А потом все это протекает, и ты всю зиму скачешь по крыше, пытаясь залепить дыры.

— Но в этом доме сухо, — сказал я.

— Где–то крыша начинает течь раньше, где–то позже.

Я указал на оставленный каменщиком автограф в виде прибитой над дверью чеканной металлической пластинки. На ней был выбит стандартный православный крест, буквы IE ХР Н (Иисус Христос Победитель) и дата — 1897. На нижней половине той же пластинки, зарезервированной для записей о будущих перестройках или переделках дома, стояла одна–единственная дата (9 сентября 1940 года) — судя по всему, день окончания какого–то капитального ремонта.

— Да, дорогой мой, я в курсе, — терпеливо сказал Сабри. — Но если ты купишь этот дом, тебе придется переделывать балкон. Ты мне друг, и я на этом настою для твоей же пользы.

Мы говорили о балконе вполголоса на обратном пути. Дождь стих, но деревенская улица была по–прежнему пустынна, только у бакалейной лавки под открытым небом, на углу, сидел довольно плотный молодой человек, один–одинешенек среди мешков с картофелем и пакетов со спагетти, и раскладывал на столе пасьянс. Он — еще издалека — пожелал нам доброго дня.

На главной площади под Древом Лени сидел как на иголках Джамаль и прихлебывал кофе. Я уже совсем было собрался завести с хозяином дома разговор о том, какую примерно цену он собирается назначить за такое славное допотопное чудище, но Сабри жестом велел мне молчать. Кофейня понемногу заполнялась народом, и любопытные лица одно за другим поворачивались в нашу сторону.

— Тебе нужно будет время, чтобы все обдумать, — шепнул он. — И я уже сказал ему, что ты не собираешься покупать эту рухлядь, ни за какие деньги. Пусть немного помучается...

— Но мне бы хотелось получить хотя бы самое общее представление о цене.

— Дорогой ты мой, о цене он и сам представления не имеет. Может быть, пятьсот фунтов, а может, двадцать или — десять шиллингов. То есть ни малейшего понятия. Начнем торговаться, вот тогда все станет ясно. Но нужно выдержать паузу. Время, мой дорогой, время на Кипре — это все.

Я горестно трясся по зеленой извилистой дороге обратно в Кирению, напряженно думая о доме, который задним числом нравился мне все больше и больше. Тем временем Сабри со знанием дела объяснял, как сильно я просчитался бы, купив дом прямо здесь и сейчас.

— Ты, к примеру, совершенно не принял в расчет целый ряд проблем, — сказал он, — вроде проблемы с водой. Ты подумал о воде? — О воде я действительно не подумал и устыдился. — Дай мне еще два дня, — добавил Сабри, — и я все выясню насчет прав собственности и на землю, и на воду. А потом пригласим этого человека и его жену ко мне в контору — и вот тогда уже всерьез поговорим о ценах. Богом клянусь, ты увидишь, какие тут на Кипре люди, жулик на жулике. А если ты его все–таки купишь, я тебя направлю к одному моему другу, и он займется переделкой дома. Он тоже, конечно, жулик, но дело свое знает. Об одном тебя прошу, дай мне время.

Вечером я рассказал Паносу о том, что видел подходящий дом в Беллапаисе, и он пришел в восторг, потому что сам прожил там несколько лет, преподавал в местной школе.

— Там живут самые ленивые люди на свете, — сказал он, — и самые добрые на всем Кипре. И у тебя всегда будет мед, а еще в долине, как раз за твоим, мой друг, домом, живут соловьи.

Он ни слова не сказал о шелке, миндале и абрикосах, об апельсинах, гранатах, айве... Может быть, просто не хотел влиять на мое решение.

Сабри между тем не давал о себе знать — задумался на неделю, не меньше; я представлял себе, как он готовится к предстоящему поединку двух воль, изнуряя себя долгими постами и молчанием — разве что время от времени стакан шербета — или даже страстными молитвами. Небеса опять налились синевой и затвердели, и апельсиновые деревья в епископском саду выкатили россыпи сияющих ярких солнц. Дело, судя по всему, шло–таки к лету; время тянулось с ленцой, дни разгонялись все дольше и дольше, сумерки висели вечность. Маленькая гавань снова наполнилась крикливыми рыбаками, занятыми починкой сетей, и яхтсменами, которые откровенно изнывали над давно законопаченными швами и последним, сотым по счету, слоем краски.

Потом наконец пришло извещение: назавтра в восемь утра мне надлежало быть у Сабри в конторе. У Паноса, который принес мне записку, мое откровенное нетерпение вызвало улыбку, он же сказал и о том, что Сабри не слишком верит в удачный исход дела, поскольку дом, как выяснилось, принадлежит не самому сапожнику, а его жене. Дом был частью ее приданого, и торговаться она собиралась сама.

— А с женщинами спорить, — изрек мой друг, — это просто муки крестные. Голгофа.

Тем не менее, Сабри решил от дела не отказываться. Затребованный им перерыв тоже прошел не даром, потому что ему удалось заполучить жизненно важную информацию относительно тамошнего водоснабжения. Вода на Кипре такая редкость, что продают ее малыми долями. Ты покупаешь у владельца источника час времени, а потом еще один час, и еще — и вся вода, которую ты сможешь набрать за это время, твоя. Вот здесь–то и начинаются главные сложности: права на воду являются неотъемлемой частью гражданских прав собственности и после смерти владельца распределяются между его наследниками. То же касается и земли, и растущих на этой земле деревьев. А если принять во внимание размеры кипрских семей, нетрудно представить, что число владельцев одного–единственного родника может доходить до трех десятков человек и что права на одно и то же дерево могут быть поделены между дюжиной родственников. Проблема, исходя из сказанного, заключается в том, что нужно добиться общего согласия на сделку — и для того, чтобы она вступила в хоть сколь–нибудь законную силу, заплатить каждому из тридцати за подпись. Иначе единственный мятежный племянник — или племянница — может наложить вето, и все ваши старания пойдут прахом. В случае с деревом один человек, к примеру, может владеть урожаем, который приносит это дерево, другой — землей, на которой оно стоит, третий — самой древесиной. Можно себе представить, какими гигантскими сложностями обрастает здесь самая элементарная покупка — чем и объясняется статистически невероятное количество юристов на Кипре.

И вот до Сабри дошел слух о том, что правительство собирается наконец взяться за давно обещанный жителям Беллапаиса проект общественного водопровода; более того, что сам проект уже почти готов. А поскольку так уж вышло, что архитектор из управления общественных работ был его другом, он и зашел как–то раз, совершенно случайно, к другу на работу и попросил показать ему, где конкретно будут размещены различные водоразборные системы. Идея явно была ниспослана ему свыше, ибо первое, что он увидел, так это общедоступную водоразборную колонку у самых дверей интересующего нас с ним дома. Данное обстоятельство по всем статьям крыло полученные из надежных источников довольно мрачные разведданные о том, что единственные “водяные права”, которыми обладал в Беллапаисе сапожник, предполагали что–то около часа всего один раз в месяц — из главного колодца, то есть галлонов шестьдесят, в то время как средняя потребность в воде для обычной семьи составляет здесь порядка сорока литров в день. Вот это был козырь так козырь, ибо права на воду принадлежали в равной доле всем родственникам жены — в количестве восемнадцати человек, включая юного идиота по имени Пипи, от которого всегда было крайне трудно добиться согласия поставить под нужным документом свою идиотскую подпись...

Я застал моего друга Сабри, свежевыбритого и разряженного, сидящим в конторе, в обычном полумраке, неподвижно застывшим в окружении детских колясок. Перед ним на листе промокательной бумаги лежал огромный ключ от дома, и время от времени Сабри с видимым упреком этот ключ от себя отталкивал. Он заговорщически приложил палец к губам и указал мне на стул.

— Они все уже здесь, мой дорогой, — прошипел он, — готовятся. — Он указал через дорогу: в тамошнем кафе сапожник успел собрать все свое семейство. Впрочем, выглядели они скорее как секунданты. Они расставили стулья полукругом, потягивали кофе и вполголоса о чем–то спорили: столько–то бород качнулось в стороны — “нет”; столько–то голов кивнуло — “да”. Более всего они напоминали команду регбистов из американского фильма, получающих перед схваткой за мяч последние наставления от капитана. Еще чуть–чуть и они обрушатся на нас как тонна кирпича и оставят от нас мокрое место. Мне стало не по себе. — И самое главное, — сказал Сабри дрогнувшим от возбуждения голосом, — что бы ни случилось, не выказывай удивления. Ты ничему не должен удивляться. И еще: тебе же на самом деле совершенно не нужен этот дом, правда?

Продолжение