Джон Хокс. Я хотел бы сказать что-то вроде: “С возвращением!” Я
могу это сказать, потому что знаю одну вещь, вероятно неизвестную многим
присутствующим. Дело в том, что десять лет назад Лоренс Даррелл приезжал в
Соединенные Штаты. Он побывал тогда на Западном побережье, у Анаис Нин и Генри Миллера. Могли бы вы рассказать об этом,
Ларри?
Лоуренс Даррелл. Это был
подарок судьбы. Меня пригласили прочесть меллоновские лекции в Калифорнийском технологическом. Сверившись с картой, я
обнаружил, что это в двадцати километрах от дома Миллера и в тридцати — от Анаис. Я не видел их, наверное, уже лет семь, а тут
подворачивалась возможность провести два месяца в непосредственной близости от
них и видеться сколько угодно. Люди, которые меня пригласили, оказались
чрезвычайно любезными — они обрадовались не меньше меня, когда я объяснил
причину энтузиазма, с которым встретил их предложение. Они составили расписание
так, чтобы к полудню я уже освобождался и катил в автомобильчике, взятом
напрокат, к Миллеру, которого заставал за приготовлением ланча.
Так что вместо того, чтобы наслаждаться окрестными пейзажами, мы проводили
практически все время пьянствуя и болтая до глубокой
ночи.
Анаис со своим вторым мужем тоже жила совсем близко. Глядя на
нее, я всегда вспоминал поговорку британских моряков: “В каждой дыре по
девчонке, и в каждой девчонке по дыре”. (Смех.)
У Анаис была такая привычка: заводить по мужу в
каждой дыре. В число симпатичных мужей входил и Руперт
Поул — как раз тогда он помогал готовить ее вещи к
изданию; в то время у нее уже началась болезнь, которая
в конце концов свела ее в могилу. Но Анаис все еще
была в прекрасной форме — этот замечательный роман с Рупертом
Поулом очень пошел ей на пользу, у нее даже были силы
на то, чтобы приезжать в университет помогать мне. Нечего и говорить — Анаис сразу же всех очаровала, и, когда она появлялась на
лекции, моя аудитория разрасталась до трех-четырех
сотен студентов вместо тридцати.
Один раз мне удалось вытащить к студентам и Генри. Все
это чрезвычайно подняло мой престиж в их глазах. Я приятнейшим образом провел
время и хотя не особенно много узнал об Америке, зато
получил полное представление о гастрономических ресурсах этого края — этого
гостеприимного края.
Сегодня я держался в тени, и в этом был даже некоторый
расчет. Дело вот в чем: для меня очевидно, что вы,
Джек, ведущий стилист в американской литературе. Я надеялся, что, быть может,
вы приоткроете тайны вашей манеры. Проблема писателей, как мне кажется, состоит
в том, что мы вещаем, словно имеем на то какое-то особое право, а при этом
литературе недостает точности, чтобы ухватить ту реальность, которую мы
пытаемся представить. Мы впадаем в бессвязность и нечленораздельность, но не приближаемся
ни на шаг к цели. Правда, порой в метафоре или в стихотворении удается точным
ударом вызвать дрожь понимания, передать читателю ощущение особой реальности,
особого мироустройства — а ведь ради этого, по-моему, и затевается вся охота.
Мы должны попытаться понять, что такое та реальность, которую мы беремся
описывать. Китайские афоризмы подходят к ней гораздо ближе, чем мы, европейцы,
со всей нашей литературой, — индийские и китайские. Мне вспоминается, как один
американский ребенок описал рыболовную сеть: много дырок, которые связаны между
собой веревкой. (Смех.)
Д. Х. Ларри
сказал, что любит язык. Вы спрашиваете, Ларри, что я думаю о
языке. На самом деле единственное, что представляет для нас ценность, —
это то, чему вы отказали в состоятельности: слово. Мы собирались говорить о
метафоре, и мы к этому вернемся, но прежде я хотел бы задать вам вопрос о Генри
Миллере. Когда и где вы познакомились с Генри Миллером?
Л. Д. В
Париже, в 1937 году. У него не было ни гроша. Уже начиналась война, и он получил
из консульства предписание вернуться в Штаты, но вместо этого отправился в
Грецию.
Д. Х. А вы
как раз там и жили?
Л. Д. Да, я
приехал в Париж из Греции. Я жил там с моей семьей и другими зверями.
Д. Х. Случалось
ли вам когда-нибудь написать и выпустить книгу, а через несколько лет — не
сразу, и уж точно не тогда, когда вы ее писали, — вдруг осознать, что вы
никогда не написали бы эту книгу, если бы некто другой не написал прежде другую
книгу? Бывало с вами такое?
Л. Д. Нет. А с
вами?
Д. Х. Было.
Действительно было.
Л. Д. Что это за книга? Библия?
Д. Х. Нет.
Всю жизнь мне не давал покоя мой роман “Вторая кожа” — казалось, что ничего
подобного написать я больше не смогу. Через семь лет после “Второй кожи” я
написал “Кровавые апельсины”. Примерно неделю назад Софи
читала мне вслух “Ливию”, и я вдруг вспомнил о “Жюстин”.
В твердом переплете “Жюстин” впервые вышла в 1957
году, и Софи догадалась тогда выписать ее через
книжный клуб, иначе мы бы ее никогда не достали. Я пошел на чердак, взял книгу,
прочел первый абзац и сказал: “Боже милостивый, я кое-что понял. Я не написал
бы двух этих книг, особенно “Кровавые апельсины”, если бы Лоренс Даррелл не
написал своих вещей”. Вот так было дело.
Л. Д. Вас это
огорчает или радует?
Д. Х. Радует.
А вы бы не радовались? Оказавшись на моем месте?
Л. Д. Помимо
всего прочего, вы еще и удивительно великодушны. Если подумать, однажды я тоже
испытал нечто подобное. Раз на Корфу я зашел в общественный туалет и заметил в
корзине экземпляр “Тропика Рака”. Я вытащил книгу — видно, ее выбросил
какой-нибудь возмущенный турист — и увидел, что это парижское издание на английском.
Я прочел страницы три и уже не мог оторваться. Я
почувствовал ту самую дрожь, какая всегда бывает при встрече с гениальной
вещью, я вдруг понял, на какой частоте нужно ловить то, что говорит Генри, и
что вся эта грязь — своего рода терапия. Я попался на крючок, и всерьез — и
конечно, не будь Генри с его “Тропиком Рака”, я никогда не написал бы “Черную
книгу”. В том же году я послал ему открытку — самую обыкновенную, какие обычно
пишут благодарные читатели: “Спасибо за прекрасную книгу”. Я не ждал ответа, но
он мне ответил, и мы начали переписываться. Он предложил приехать к нему в
Париж. Я приехал — он встречал нас на вокзале вместе с Анаис
Нин. Так что появлением “Черной книги” я обязан посещению общественного сортира на Корфу в 1935 году. (Смех.) Я совсем об этом забыл, но это чистая
правда. В определенном смысле я — его порождение. И это, как я потом узнал из
йоги, вполне естественно: передача духовной энергии. Мы постоянно создаем и
переделываем других и сами изменяемся под их влиянием. Это обмен частотами. Мы
функционируем как передатчики и приемники. Страшное дело. Вы согласны со мной,
что язык неточен и именно это нас так бесит?
Д. Х. Поэтому мы смотрим друг другу в глаза, ведь общение
через взгляд — самая честная форма близости.
Л. Д. Вот мы
и ждем — не мелькнет ли в глазах другого тот же
сигнал.
Д. Х. Вы —
единственный, в чьих глазах он мелькает. (Смех.)
Может быть, обсудим проблему воображения?
Л. Д. Ни в
коем случае. В этом вопросе я суеверен. Мне кажется, что ток отключат, если
размышлять и рассуждать о нем слишком рационально и подробно. Я боюсь, как бы
его не вырубили навсегда. Вам ведь тоже, я думаю, знакомо это ощущение обесточенности, когда вы в ужасе думаете: “Господи, неужели
так всегда и будет?” Конечно же, знакомо! Оно ведь есть у всех, кто пишет. И
охватывает в самый разгар писания, на замахе, у сетки.
Д. Х. Я не
играю в теннис. (Смех.) Если
меня спрашивают: “Как вы пишете?” — я молчу и думаю, что это идиотский
вопрос. А потом, глядя человеку прямо в глаза, объясняю, как я пишу. Это
невозможно, но я это делаю.
Л. Д. Мое
кредо — абсолютная искренность, пока она не бьет по карману. (Смех.)
Д. Х. Вы романтик?
Л. Д. Да, но
мы с вами не сентименталисты.
Д. Х. Ларри
сделал сейчас очень серьезное заявление, потому что и он, и я, скажем так,
поэты-романтики, которые пишут прозу. По-моему, ваша первая замечательная книга
— это “Горькие лимоны”, которые я считаю настоящим романом. Обычно эту книгу
называют автобиографической, но, на мой взгляд, это роман. Вообще, все, что вы
написали, — это роман и автобиография одновременно. У вас это, собственно, одно
и то же, и “Горькие лимоны” — действительно великая книга.
Л. Д. Пойдем
сразу дальше, а то кто-нибудь захочет возразить. (Смех.) Я пытался этого добиться вполне
сознательно — я пытался использовать те элементы этоса,
фрейдизм и экзистенциализм, которые вышли из “Квартета”, использовать элементы
современной науки и психологии — поскольку мне казалось, что нельзя написать
действительно современную вещь, если не учитывать грандиозные догадки Фрейда
или, скажем, поразительную идею о возмущающем воздействии наблюдателя на объект
наблюдения. Глупо считать, будто на романиста или поэта не влияет
современная наука и дух времени. В конце концов, первым фрейдистским романом
были “Сыновья и любовники” Лоуренса. Видимо, через Фриду к Лоуренсу просочились
какие-то слухи о венских делах, и он получил какое-то предварительное представление
о фрейдизме. Он имел фантастически неверные представления о психоанализе, но
они послужили основой для первого психоаналитического романа [“Любовник леди Чаттерли”]. Кстати, у него был подзаголовок “Нежность”,
очень даже неплохой. Для моей “Констанции”
это стало своего рода позывными, она продолжает ту же линию. Потому что Лоуренс был в общем на нашей
стороне, вы согласны?
Д. Х.
Позывные, призывный взгляд, чистота, нежная улыбка. Не могу сейчас точно
сформулировать; лучше объясню вам разницу между романом с продолжением и ди-, три- и прочими “логиями”. Раньше я с трудом отличал
одно от другого. А теперь понял, что роман с продолжением значит вот что: есть
книга, а потом к ней присоединяются другие, так или иначе с ней связанные, и
без нее они не могли бы возникнуть, но в первоначальном замысле не имелись в
виду. И в этом смысле роман с продолжением всегда не закончен. А полилогия — это совсем другая вещь, и тут я процитирую
Даррелла: каждая следующая часть — это новая точка зрения на целое. И поэтому “Авиньонский квинтет” на самом деле не закончен, потому что
фактически это продолжение “Александрийского квартета”, про который Даррелл
говорил, что его четвертая часть — последняя. На самом деле — не последняя. Так что ему придется писать дальше, как бы он
сейчас ни возражал, но придется писать, потому что “Авиньонский
квинтет” не закончен. Он напишет следующую книгу.
Л. Д. Все это квинтавристика.
(Смех.)
Перевод М.
Мушинской и Н. Кулиш.